Как и обещал, наконец-то выкладываю отрывок из "Мифа XX века", посвящённый древним доарийским обитателям Эллады, которых у нас разного рода абрашкины-петуховы с маниакальным упорством записывают в "арийцы".
Итак...
Мать, ночь, земля и смерть – это элементы, которые открылись романтико-интуитивному исследованию в качестве фона для так называемой древнегреческой жизни. От Этрурии через Крит до внутренних областей Малой Азии в обычаях и правосудии господствует (даже внутри мужской тирании) матриархат. Следствием его явились согласно мифам амазонки и гетеры, но также и поэтическое поклонение мертвым и связанные с духами земли мистерии. Появлялись матери как представительницы таинственной великой Матери-земли, их считали святыми и неприкосновенными и при убийстве только одной матери поднимается сама эта земля в образе кровожадных Эринний; эти не успокоятся, пока не прольется кровь убийцы, которую земля всосет как искупление. Не расследуется, права или не права конкретная мать, ценность представляет каждая, и она требует полной неприкосновенности. Дочь получает от матери в наследство, гарантирующее ее независимость имущество, ее имя, право на землю, и таким образом появляется женщина как воплощение бессмертия материи, точнее как подобие нерушимости бесформенной материи. Так думали ликийцы, жители Крита (единственные, кто употреблял слова "материнская страна", так думали жители "греческих" островов, так думали древние Афины, пока нордический Тесей не победил амазонок перед их воротами, и богиней-защитницей города стала не мать, а не знавшая материнства дева Афина Паллада, дочь небесного Зевса.
На земле Греции решающей в мировой истории в пользу нордической сущности была представлена первая великая и решительная борьба между расовыми ценностями. От дня, от жизни человек теперь подошел к своему существованию от законов света и неба, от духа и воли отца произошло все, что мы называем греческой культурой, как величайшее наследие древности для нас самих. Поэтому неверно, что матриархат со всеми своими последствиями "не обусловлен родством народов", что новая система света лишь более поздняя ступень развития, причем женщина и ее господство представляют "ранее данное" (Бахофен). Одно такое великое непонимание при множестве правильно увиденного затемняет все другие глубокие познания и обусловливает недооценку общего развития души эллинской и римской античности. И вместе с этим также самой сути всех видов борьбы душ и всей духовной борьбы более поздней западноевропейско-германской культуры. Чтобы ничто из позднеримских, христианских, египетских или еврейских представлений и ценностей не проникло в душу германского человека и даже частично не уничтожило его, история вообще должна быть толкованием характера, представлением сущности в борьбе за формирование своего собственного "я", таким образом, мы будем должны отделить германские ценности от всех других, если не хотим выбросить самих себя на свалку истории. Позорно, однако, то, что, следуя с одной стороны только общехристианским, затем позднегуманистским взглядам, эта задача истории все больше задвигалась на задний план, а догма так называемого "общего развития человечества" выдвигалась на передний план. Абстрактная мысль, различными способами завуалированная, начала лишать жизнь корней; реакция в германской романтике поэтому стала благотворной как дождь после длительной засухи. Но именно в наше время массово-интернационального во всех областях, имеет смысл исследовать эту имеющую родственные связи романтику до ее расовой сути и освободить ее от некоего все еще свойственного ей нервного экстаза. Германцы, немцы "развивались" не на основе туманной постановки цели, придуманной священниками и учеными, а они либо самоутверждались, либо разлагались и порабощались. При таком понимании, однако, панорама общей истории рас, народов и культур на земле сдвигается. Догреческие народности вокруг Эгейского моря развивались некогда также не от хтонической веры в богов к солнечно-небесному культу Зевса-Аполлона, а в длительной борьбе они были частично покорены в политическом плане, частично духовно ассимилированы, но каждый раз ждали момента ослабления нордических греков, чтобы вернуть свои старые права и своих старых богов. Ни климатические, ни географические, ни какие-либо другие влияния окружающей среды не могут рассматриваться здесь в качестве последнего толкования, потому что солнце Гомера также сияло до поклонников Изиды и Афродиты. И оно сияло также и потом, над той же частью земли, когда Греция погибла.
Но нордические кланы эллинов со своей стороны до своего переселения на более позднюю родину не признавали матриархата как "первую ступень развития", а следовали с первого дня своего существования заповедям отцов. Потому что иначе невозможно было бы понять, почему греческие боги не вступили в тесную дружбу с богами пеласгическими, критскими, этрусскими, древнеливийскими, узнавая в них самих себя, как позже узнавали в образах индийских богов своих Гелиоса или Геракла. Напротив, греческие мифы полны борьбы и побед. Эллины уничтожили на Лемносе кровавое господство амазонок при помощи похода Ясона, они дали Белерофонту возможность потрясти такое господство в Ликии, они показывают на кровавой свадьбе Данаид победу Зевса и Геракла над теллурическими темными силами земли и подземного мира. В противовес нордической германской мифологии греческая потому так богата персонажами, так всеядна (и все-таки по всем своим характерным контурам – победа света над ночью – неизменно типична), что германские боги реже затевали аналогичные войны против божественных систем других рас. Поэтому Илиада также является единственным великим воспеванием победы света, жизни над тьмой, смертью. Гомер понимал, что не смерть и жизнь являются противоположностями, а что они напротив взаимно обусловлены (как это снова признал Гёте). Противостоят друг другу рождение и смерть, которые составляют жизнь. Признание этой необходимой закономерности означает также признание господства безличной Мойры: Фетида предвидит конец своего сына, но не просит Зевса о продлении его жизни, сознавая, что воплощенное в нем небо точно также подчиняется космической закономерности, которую символизирует судьба. Мойры (смотри также Норны из мира германских божеств) – женского пола, потому что в женщине царит только безличное, она является безвольно-растительной носительницей законов.
Здесь снова проявляется нордическая ценность: Аполлон как "истребитель древних демонов" (Ахилл), т.е. как истребитель ненордической колдовской сущности. Когда ликиец Глаукос печально говорит Диомеду в ответ на его вопрос о его роде: "Поколения людей подобны листьям дерева", – здесь обнаруживаются бесформенные и безличные взгляды догреческого общества, несмотря на привнесенную в Ликию солнечную службу Аполлона. А в греческой трагедии, которая возникла в то время, когда Греция вела тяжелейшие, сотрясающие ее целостность войны, эллины снова были вынуждены спорить со старыми хтоническими первоначальными силами. Это больше не происходит с появлением светлого торжества победы у Гомера.
Нет, кто однажды умер, того следует жалобно оплакать.
В течение одного дня, а потом похоронить с закаленным сердцем, а самим продолжать существование в ожесточенных боях между двумя мировоззрениями в форме проявления различных расовых душ.
Эрифила за ожерелье предала своего супруга, тот был отомщен своим сыном, который убивает мать. Право догреческого общества не задает вопроса о вине матери, а земля сама мстит за ее пролитую кровь, и Эриннии довели Акмеона до безумия; и только совет Аполлона высадиться на той земле, которая во время убийства матери была невидима, спасает его. Он открывает новый, появившийся из воды остров... Самым грандиозным образом изображена борьба расовых душ в "Орестее"; со светлейшим сознанием встали друг против друга старые и новые силы, что поднимает это произведение до вечной притчи для всех времен* Старый закон Малой Азии, хтонического матриархата не спрашивает, права или не права Клитемнестра, а посылает своих неистовых служанок, чтобы совершить кровную месть за убийство матери. Но за Ореста вступились защитники новой нордической души и оградили мстителя за убитого отца. "Она не была родной по крови человеку, которого убила, – восклицает Эринния, – о новые боги, как закон и древнее право вы вырываете ее из моих рук". Против нее выступает Аполлон: "Не мать является производительницей своих детей. Производитель – отец..." А Афина, дочь Зевса, заявляет: "Я всем сердцем хвалю все мужское". Но великодушно Афина (и Аполлон) протягивает затем побежденным силам руку для примирения и обещает укрощенным, обитающим "в глубокой, лишенной солнца, ночи" также глубокое уважение мужчин:
Не хочу покоя до тех пор, пока весь мир оказывает
Высшую честь моему городу победы.
Так и Эсхил заканчивает мощно и уверенно, как Гомер.
Но великодушие света Аполлона, после победы над хтоническим миром богов, имело следствием их дальнейшее подземное существование, усиленное Аполлоном. И после расового смешения в дальнейшем появляется не хтонический и не небесный элемент, а оба смешиваются в вакхические обряды. И хотя Дионис (Вакх) представляет также патриархат, он становится богом мертвых (к которому также взывает Антигона), он теряет ясный сильный характер, становится женственным и пьяным, наконец, опускается в демоническое, вакхическое, в ночь. Темными являются посвященные этому богу-демону животные, в пещерах рождаются боги, и только ночью им поклоняются. Как нечто чуждое в расовом и духовном плане – может даже и первобытное – входит все вакхическое в греческую жизнь, в дальнейшем сильнейшее подобие сопутствующего ему нордического упадка. При неровном свете факелов, под грохот металлических чаш, в сопровождении литавр, звуков флейт собираются участвующие в вакханалиях для вихреподобных хороводов. "В большинстве случаев это были женщины, которые до изнеможения носились в вихре этих танцев: они носили бассары (Bassaren), длинные развевающиеся одежды, сшитые из лисьего меха... Буйно разлетаются волосы, змеи, священные для сабациев (Sabazios), они держат в руках кинжалы и размахивают ими... Так они неистовствуют до крайнего возбуждения всех чувств, и в святом безумстве бросаются на предназначенных в жертву животных, хватают и разрывают настигнутую добычу и отрывают зубами кровавое мясо, чтобы проглотить его сырым"* Эти обряды во всем без исключения были полной противоположностью греческому, они представляли ту "религию безумия" (Фробениус), которая царила на всем востоке Средиземного моря, принесенная африкано-малоазиатскими и смешанными расами. От одержимого царя Саула тянется единственная линия к рожденным землей вакханалиям Диониса (которого греки, тем не менее, облагораживали) до танцующих дервишей более позднего ислама.
Символом ''позднегреческого" мировоззрения становится фаллос. То, что мы находим в искусстве и жизни, имеющее отношение к этому символу, не является "греческим", а является враждебным греческому, малоазиатским*
Таким образом, среди великолепных эллинов действуют представители Малой Азии и их боги. Таков древний земной бог Посейдон, оттесненный Афиной: "Он обитает под своим храмом в земле в образе змеи; он является подколодной змеей, акрополя, которую каждый месяц кормят медовым пирогом" (Паули Виссова). Пеласгический Пифон – дракон – тоже похоронен в Дельфах под храмом Аполлона, там, где находится также место погребения Диониса. Но не везде нордический Тесей убивал чудовищ Малой Азии, при первом ослаблении арийской крови все снова и снова возрождались чудовища – т.е. малоазиатские метисы и физическая грубость восточного человека. Этот результат исследования является решающим для суждения о мифах и мировой истории в том плане, что уже здесь уместно исследовать противоположность расовых душ там, где победа светлого принципа нордического Аполлона (о белокурых данайцах говорит Пиндар) временна, когда поднимаются старые силы и образуется много гермафродитных форм. Это духовное кровосмешение отчетливее проявилось, естественно, там, где слой греческих завоевателей был очень тонок и не мог достаточно упорно защищаться от бесчисленных носителей хтонической сущности: в Малой Азии, на некоторых островах и в Колхиде. Великие и продолжительные войны были собраны, конечно, в сказания и мифы (поход аргонавтов под предводительством потомка Аполлона – Ясона). Аргонавты плывут, как утверждает сказание, при северном ветре, четкое напоминание о нордическом происхождении Аполлона, с Севера приходят ежегодные подношения, с Севера ожидают героя света.
Всюду, куда попадали, подобно греческим викингам ясониты, они противопоставляли себя темным хтоническим богам, господству амазонок и чувственному восприятию женщин. Амазонство объясняется тем, что скитающиеся толпы воинов часто надолго покидали места отдыха и жительства, таким образом, оставшиеся женщины обустраивали свою жизнь без них и должны были также вооружаться для защиты от нападений. Как правило, мужчины, наконец, возвращались – если они вообще возвращались – с другими женщинами, что часто имело следствием убийство мужчины; это действие, о котором сообщили, например, лемниритки, отозвалось во всей Греции как ужасное преступление, и о нем каждый раз сообщалось с отвращением. Доведенные до неистовства половым воздержанием толпы женщин, при первом покорении впадали в безудержное гетерство, в ту форму жизни, которая всегда прорывалась там, где не было господства принципа Аполлона, который все-таки в начале его победы внутренне приветствовался, так как он создавал первые действенные основы для постоянства цивилизации, против которой, тем не менее в дальнейшем старые инстинкты поднимались заново.
Так Ясон был принят лемниринкой Гипсифилой, так он сошелся с Медеей и учредил против амазонок и гетер брак. В результате учреждения брака, женщина, мать в рамках нордического принципа Аполлона, получает новое, почетное положение, выступает благородная, плодотворная сторона культа Деметры (сравните превращение Изиды в Божью Матерь германского человека); и все это исчезает там, где Аполлон, т.е. грек, не смог утвердиться как властитель. Эту сторону борьбы освещает рассказ о том же Ясоне, который в пронизанном финикийским духом Коринфе нарушил верность в браке; о женоненавистнике Геракле, который победил всех амазонок, прошел всю Северную Африку до Атлантики и, тем не менее, в Ливии опустился на колени перед Омфалой.
Таким образом, потомки Аполлона не смогли удержаться и на Востоке, и компромиссом стала вакхическая "религия". Поэтому светлый Ясон получает на плечи шкуру леопарда, чтобы обозначить влияние вакхического на прекрасное от Аполлона. Подчеркнутое светом мужество Аполлона сочетается с земным экстазом гетер. Закон Вакха о беспечном половом удовлетворении означает беспрепятственное расовое смешение между эллинами и малоазиатами всех родов и разновидностей. Ранее враждебно настроенные по отношению к мужчинам амазонки, оказываются нимфоманками, брачный принцип Аполлона снова нарушен и так как принцип Сабазия (Sabazios) ориентирован полностью на женщин, то и мужской пол идет навстречу своему разложению, и мужчины принимают участие в вакханалиях только в женском облачении. От этого расового смешения Малой Азии кровосмешение снова распространяется на Запад и царит по всему Средиземному морю. Характерно, что в Риме вакханалии распространялись особенно в преступных кругах. В 186 году после долгого терпения по отношению к якобы религиозному культу сенат был вынужден строго преследовать вакхические сборища. Примерно 7000 лжесвидетелей, обманщиков и клятвопреступников были сожжены или казнены иными способами. Только в самой Элладе светлый принцип Аполлона, приводящий хаос в порядок, еще держится.
Так на греческих изображениях Дионис имеет греческую фигуру, но изнежен и живет в окружении малоазиатских сатиров, которые затем появляются на надгробных памятниках, как кричащие гротески мирового упадка. Бахофен правильно говорит, что проникший в Азию, казалось бы, с победой Аполлон, вернулся в виде Диониса; что он и все другие мыслители, однако, несмотря на многочисленные духовные попытки, проглядели тот факт, что Зевс-Аполлон представляли духовную сторону нордическо-греческой крови так же, как гетероподобная форма жизни была выражением ненордических малоазиатских и североафриканских расовых групп. Смешение мифов и ценностей было одновременно смешением крови, и многие сказания греческого народа представляют собой образное выражение этой борьбы различных обусловленных кровью духов.
Наиболее сознательно этот малоазиатско-африканский низменный мир был тогда возвеличен исторически реальной фигурой – Пифагором. Согласно сказанию, он освободил Вавилон и Индию; его самого считали пеласгийцем, и он практиковал свою таинственную мудрость главным образом в Малой Азии, где к нему восхищенно присоединялись все мистические женщины. В самой Греции он утвердиться не мог, такие великие греки как Аристотель и Гераклит высказывались о нем отрицательно, так как они, очевидно, не находили удовольствия в его числовой кабалистике. Аристотель говорил, что слава Пифагора основывается на присвоении чужой духовной собственности, что совпадало с мнением Гераклита, так как он заявлял, что Пифагор из множества сочинений совмещает "ложное искусство и всезнайство". "А всезнайство, – добавляет греческий мудрец, – не обучает дух"* Так и ездил Пифагор на Запад, в Южную Италию, строил там (античный Рудольф Штайнер плюс Анни Безант) свои таинственные школы с женщинами в качестве священнослужителей и считался во всей африканской округе, откуда родовое-общинное учение о "таинствах" египтянина Карпократа соблазнительно стремилось ему навстречу, мудрейшим из мудрых. Всеобщее равенство вновь провозглашается демократическим теллуризмом, целью становится общность имущества и женщин, хотя все это однажды было исходным пунктом ненордического средиземноморского мышления, когда Аполлон вступил в борьбу с этой враждебной ему формой жизни. В этом месте недостаточно подчеркнуть, что высказывания типа: "конец человеческого развития возвращает доисторическое животное состояние"** - представляют собой чудовищный обман и тем больше, когда время от времени молниеносно всплывает признание того, что пифагорейский культурный круг ведет назад "к догреческим народам и их культурам" с тем, чтобы потом снова его смысл был безнадежно затемнен фразами о том, что эллинизм "вырвался" из хтонической сущности (словно он когда-либо в ней находился).
Все драматическое формирование жизни в Греции проходит, таким образом, в двух плоскостях: в одной из них развитие сущности происходит абсолютно органично – от символики природы, увенчанной богами света и неба во главе с богом-отцом Зевсом; от этого мифического художественного уровня к драматическо-художественному признанию этих духовных сущностей, до идейного учения Платона, т.е. философского признания того, что уже сформировано мифами. Но все это развитие находится в постоянной борьбе с другими, связанными с другой кровью, мифическими, а затем также мыслительными системами, которые, частично облагороженные, сливаются с эллинизмом, а в конечном итоге поднимаются со всех сторон из болот Нила, водоемов Малой Азии, из пустынь Ливии и вместе с нордическим образом греков разлагают, переделывают, уничтожают свою внутреннюю сущность.
Но это последнее не означает развитие или разрядку естественных напряжений внутри органичного целого, а означает драматическую борьбу враждебных расовых душ, взволнованными зрителями которой мы и являемся сегодня, следя за победой и закатом эллинизма живым взглядом, и кровь подсказывает нам, на чьей мы стороне; только лишенные крови ученые могут требовать "равноправия для двух великих принципов".
